Владимир Глазов, 39 лет. Публиковался в различных периодических изданиях. Автор поэтической книги «Время собственное», вышедшей в 2013 году. Работает в газете «Брестский курьер», ведет постоянную рубрику «Фамильное древо Брестчины». Один из основателей литературного журнала «Літраж». Живет в Бресте.
* * *
Прикинь, поэт, в уме число ударных стоп
и сколько строф на лист положишь для пейзажа
родного и унылого. И выпей сто,
нет, двести… И вздохни в сердцах: «Какая лажа…»
Перечеркни деревья, улицы, мосты,
через забор махни и стань на перекрестке.
Продли цезуру до небесной частоты…
Оставь другим скворечни, пашни и березки.
* * *
В каких поисковых системах,
по ссылкам — в каких ебенях —
искать тех, кого даже тени
истаяли в пепельных снах…
Не стоит… Подумай о светлом,
о первосентябрьском деньке.
День Знаний… О жизни и пепле…
Клеенчатый ранец в руке…
О первой затяжке в сортире
на третьем уроке мира…
* * *
Выходишь за полночь вот так,
как есть — с постели, на балкон.
Муж чей-то и отец. Мудак —
по правде… Чудный слышишь звон
и видишь небо в первый раз,
как есть, и звезды… А потом
все это рушится на нас!
А нам вставать в часу седьмом…
* * *
Года два уже не спится.
Окочурюсь скоро.
Жизнь сверяю по таблице
умножений горя.
Я лежу под одеялом.
Бормотуха. Тени.
Жизнь проходит сериалом
нескольких мгновений.
Все герои с жизнью свыклись —
с сыном, с домом, с древом.
Только я еще — как Штирлиц
по-французски левой —
через тридевять сомнений
бормочу в бутылку
письма старой новой тени,
будто под копирку.
Второгодник и прогульщик —
года два не спится —
учит, учит, учит, учит
школьные таблицы.
* * *
Прошедших лет ты вынес мусор —
линялое белье, черновики.
Что — на душе легко и грустно?
Печалью светлой сдавлены виски?
Да нет! Печаль, как тот параграф,
зубришь с урока мира круглый год
всю жизнь. И что ж — «шумит Арагва…»
Вставай, садись за парту, идиот!
КЛАДБИЩЕНСКАЯ ДОРОЖКА
Хорошо, когда не с кем и не о чем
пререкаться, кричать.
На осенней листве черным неучем
каблуками печать
расставлять, поскользнувшись, экслибриса —
вензеля с матерком —
да в туманную будущность лыбиться —
со счастливым концом
будто эта дорожка осенняя.
И, хлебнувши винца,
на скамейке внимать письмам Сенеки
под диктовку отца.
* * *
Что по жизни тебе обломилось,
прогуляешь за медный обол.
Зависть черная, божия милость,
чарка, шкварка, височная боль.
Ну-ка, лодочник, чтоб я обвыкся,
покачай по бесшумным волнам
вдоль кисельного берега Стикса.
Молоко прикипело к губам
вместе с русскою сладкою речью
да кофейною гущей страстей.
От всего в твоей лодке отречься
можно, кроме вот этих вещей:
молоко с пенкой тонкою рифмы,
отпечатки щипцов на висках.
Только милость и боль непрерывны
на любых берегах.
* * *
В приподнятом настроении
выходишь курить на балкон.
Сплавляются вниз по течению
там после дождя косяком
авто и прохожие с проседью,
блондинки — рукой бы черпнуть! —
от улицы Пушкинской к площади
Свободы, где делится путь
к Востоку и к Западу. Лишняя
затяжка горька и вкусна.
А даль, как на взгляд пограничника,
враждебна всегда и темна.
* * *
Чепуха, говорю, ерунда, пустяки.
Но гляди — на балансе одни «висяки»
бытовые — убрать, подмести,
протереть. Показанья последней среды —
электричества, газа, тепла и воды —
хватит, чтоб под статью подвести.
А еще, говорю, ворох дел: то пришить,
то в подвал отнести, а то карандаши
заточить… Говорю тебе — речь
лишь о том, чтобы выжить. Другие дела
не распутать уже. И под сердцем дыра.
Надо все же промыть и прижечь.
